Ах ты, девочка моя, Гжелочка! Синенькая юбочка в белых кружевах! Губки бантиком, попа крантиком! Сгубила ты меня в эту ночь. Я же к жене своей собирался, домой хотел, а тут ты, сучка коварная, подвернулась под руку, да еще на старые дрожжи. Рюмочки-стаканчики, пьяненькие мальчики! У-у-у, зараза! 

          Что же это делается, братцы!? Куда девалось мое врожденное чутье? Мне бы сразу тикать после похорон, а я? Думал о милой моей, о родненькой, о теплом местечке у стеночки, а, говнюк, поперся к Герберту и, как кретин, позволил втянуть себя в ночной разговор. К слову, вы не слышали последний анекдот о кретине? Да как же так! Тогда послушайте. 

   -   Ты – кретин, говорит жена мужу, – и дети твои кретины, и родители, и всё, что ты делаешь, ты делаешь по-кретински. Вообще, если состоится всемирный конкурс кретинов, ты  займешь в нем последнее место.

   -   Почему последнее, а не первое?

   -   Потому что ты – кретин.

          Видимо я из той же породы. Ведь знал же, знал, чем это кончится, а поперся, как кретин. «Борода, мы всего лишь по рюмочке». Ха-ха. 

          Рюмочка, вилочка, кусочек селедочки, венигретик, сигаретка, все это помноженное на… на… вот уже и не помню. И… пропал, к хренам!!! В голове туман, и сдается, что толковее самого себя родимого, нет больше на свете человека. Вот они симптомы доблестного выпивохи с завышенной самооценкой. Вот до чего доводит предательская фраза: «Мы всего лишь по рюмочке». Точно вам говорю, не могут русские мужики выпивать по рюмочке, когда еще осталось спиртное и, извините, не вырубился интересный  собеседник. Это там, у них… у этих… ну, как их, чертей? пьют по глоточку, едва смочив язык. Мы так мараться не привыкли и дружно шагаем с кумачовой мордой впереди планеты всей.¹

          А беседы? Какие восхитительные беседы идут за столом! О, чудо, а не беседы!

   -   И увидел я тугой сосновый бор на крутых холмах, –  раскрасневшись, говорил я своему бывшему собеседнику, который давно и безвозвратно превратился в собутыльника.

   -   Ну… бор, – констатировал он, делая вид, что внимательно слушает.

   -   А в бору солнце слепящее, жгучее, огненное, разогрело стволы и землю так, что пахнет смоляной хвоей, шишками и… и…

   -   Смоляной… – пробубнил Герберт, и… чуть было не уснул.

   -   Кто смоляной!? Я смоляной!? – разозлился я.

   -   Хвоей, дубина, смоляной, – не открывая глаз, лениво молвил оппонент.

   -   Какой еще, к черту, хвоей!? Кто это дубина!? Ты это о чем!? – бешено вытаращил я глаза.

   -   Да пошел ты…

   -   Значит я смоляная дубина, а ты у нас лебедь белый!? – не унимался я.

   -   Разогрело и запахло! Понимаешь теперь, пень шелудивый!? О запахе говорю я! О за-па-хе! – повысил голос Герберт.

   -   О каком это, интересно, запахе, ты, болван, смеешь мне говорить? Это тебя разогрело! Это от тебя завоняло!

   -   Пойми же, придурок…

   -   Кто я!? Ну-ка повтори!!!

   -   Да пойми же ты, в конце концов…

   -   Я тебя пойму! Я, радость моя, сейчас так тебя пойму, как никто больше не поймет! – набычился я, и предпринял попытку подняться со стула.

          Неудачно.

          Герберт пристально посмотрел на меня и тихо сказал:

   -   В одном из своих стихотворений Сергеич точно подметил натуру таких типчиков как ты следующей строкой: «Кто любит видеть в чашах дно, тот бодро ищет боя». Кстати, вы случайно не знакомы?

   -   А кто этот… Сер… Сергеич? Он с каким издательством работает? – растерялся  я.

   -   Я так и думал, – заржал Герберт. – Известно ли тебе, братец ты мой просвещенный, что писатель, который по такой мощной строке не может понять, с каким именно поэтом он имеет дело, в лучшем случае может называться сочинякой?

   -    Э… о…

   -    Вот тебе и э… о… – передразнил меня Герберт. – Стыдно, мил мой, не знать Пушкина! И, вообще, Борода, кончай трепаться! «Оставь напрасный сердца крик». Давай, старина, дерябнем по рюмочке философской мерзости и пусть на землю мрачную нисходит светлый мир, – продолжил цитировать Александра Сергеевича Гешка.

          Выпили. Закусили. Прояснилось. И я продолжил:

   -   У подножья холма крутой обрыв в задорную петлистую речушку, с валунами, порогами, водоворотами. А в речушке форель и хариус. Больше никакой рыбы нет. Во-о-от такая форель! И ни души! Дикие, нехоженые места. Необитаемые и суровые. Ни дорог, ни деревень. Красотища такая, что…

   -   В натуре?

   -   Кроме шуток! – подтвердил я, и только лишь открыл рот, чтобы продолжать свой рассказ, как Герберт опять спросил:

   -   А, как речка-то называется?

   -   Щеберёха, – ответил я с ленцой, недовольный тем, что меня опять перебили.

          Уверен, если бы в этот миг из бутылки «Гжелки», кряхтя, вылез мокрый, ехидный, зеленый джин со словами: «Привет бражники! Чего желаете?», то эффект был бы несравненно меньшим, чем после моего невинного слова «Щеберёха». Собственно говоря, никакого бы эффекта и не было. Эка невидаль! Всякий уважающий себя мужчина хоть раз в жизни, но подобное видел. А тут…

          В одно мгновение Герберт побледнел. В широко раскрывшихся глазах мелькнули сатанинские искорки и он, не сказал даже, а прошептал, еле шевеля дрожащими губами:

   -   По… по… повтори!

   -   Ну… Ще… Щеберёха, – с опаской повторил я, уверенный в том, что сейчас моего другана хватит удар.

          И точно! На моих глазах разбил его столбняк! Гербарий вперил в меня немигающий взгляд душевнобольного индивидуума, находящегося в крайней стадии агрессивного безумия. Просто, друзья, жуть кромешная, а не человек!

          Страшная немая сцена театрально затянулась.

          Наконец два пронзающих меня зрачка вызвали неприятный спазм и обильную отрыжку моего взволнованного последними событиями желудка. Тихий липкий ужас бесцеремонно полез под рубашку, вызывая мелкую дрожь во всем теле, и я почувствовал, как волосы на груди начали вставать дыбом, а лоб покрылся холодной испариной. Кажется, я даже услышал слабый волосяной шорох.

          «Ни фига себе! Попили водочки! Чокнулся Гешка! Белку, бедолага, словил!» – промелькнуло в голове.

   -   Как… как, как? – задыхаясь, наконец начал «какать» Гешка, как заевшая пластинка.

   -   Я тебе что, какаду, постоянно повторять одно и то же!? – с опаской косясь на товарища, неуверенно огрызнулся я.

          Мой чокнутый друг, не говоря более ни слова, с завидной прытью кинулся к книжному шкафу. Бормоча непристойности, рылся там, как барсук в норе, ронял книги на пол, наконец, нашел то, что искал и, одним движением руки, сдвинув на сторону остатки нашей закуски, плюхнул передо мной огромную топографическую карту.

   -   Где? – коротко и решительно спросил он.

   -   Видишь в пятистах километрах на северо-запад от Москвы большое озеро Селигер?

   -   Да.

   -   Вот где-то… где-то здесь… недалеко от его западной части и начинается… Да где же она!.. мать ее…

   -   Вот эта река!? – не выдержал он, и уверенно ткнул пальцем в то место, которое я никак не мог найти.

   -   Она! – удивленно подтвердил я.

Герберт откинулся на стуле, прикрыл рукой лицо и, в изнеможении, замер.

   -   Откуда ты речку-то эту малюсенькую знаешь? И, черт возьми! что вообще происходит!? – не выдержал я.

          Он опустил с лица руку и предстал передо мною в обличье хитрого, настороженного и иронически проницательного человека, который с лукавой улыбкой спросил явно  протрезвевшим голосом:

   -   Коленька, сынок! Ну-ка, расскажи дяде Геше, что ты там делать-то собираешься?

   -   Как что!? Я, радость моя, собираюсь скрупулезно описать эту лесную красавицу от истока до впадения в реку Полу. А может быть и дальше – до древнего Ильменя.

   -   Зачем?

   -   Да… издатель мой, Андрюха Руч…* – начал я почему-то оправдываться, но, взглянув на хитрую морду Герберта, очередной раз за вечер обозлился. Встав в позу женщины, у которой пропахший чужими духами муж, наконец, вернулся под утро, я изрек:

   -   Чё те надо-то!? Чё ты меня терзаешь!? Чё бельмы-то свои нахальные выкатил!? А вот не желаю с тобой разговаривать! Понял, ты… хрень кастрированная!

     В лукавой ухмылке Герберта, в хитрющих зеленых глазах, явно читалась фраза: «Ах ты, сукин сын! Как это, какое мне дело!? Как это не будешь со мной разговаривать? Всю жизнь, значит, разговаривал, а теперь не будешь? Еще как будешь! Да я знаю об этой реке кое-что такое, что тебе и не снилось. Но я тебя еще помучаю».